Щепановская Сияна Витальевна
2 курс
магистратуры
Философская
антропология СПбГУ
Эссе
Введение. Проблема свободы Сартра и философия языка
Философия языка утончает
понимание человека о самом себе, утончает его ум и одновременно его жизненное бытие,
проявляя самое близкое, прежде слепленное с его мышлением. Сам язык – набор
противоположных структур и возможность высказать смыслы, рожденные на основе
разных логик, несовместимых в одном рассудке (что стоит на определенных
онтологических предрассудках, структурирующих некую повседневную картину мира).
«Язык» как понятие,
отделившееся в отдельный термин, несет весть о какой-то глобальной перестройке
человека, которой философия языка как культурный феномен обозначает место; --
это место, в котором человеку необходимо стать принципиально иным.
Необходимость уйти не только от предрассудков, но и существования человеческого
восприятия на уровне картин мира, как таковых, выйти за их рамки.
Концепция Сартра,
говорящая о человеческой реальности как структуре ничтожения, отчасти погружает
мышления к перестройке, подготавливая ему «место». Если вспомнить индийскую
структуру 5 будд, то через аналогию в мышлении может родиться озарение:
«неведение» преобразуется буддой (пробуждается)
«пространства». Каким образом существует сознание, и как существует
пространство, вырванное из сплошного плотного бытия, неведающего
свободы?
Ничтожение ничтожения как основа мышления у Сартра (и как
способ быть свободы). Язык как подрыв бытия.
С чего начинается мышление? С подрыва прежних представлений, с
их забвения, когда при этом, становится интересно
(Пятигорский. Мышление и наблюдение). Сартр утверждает, мышление - есть разрыв,
возможность нечто дистанцированным образом
воспринять. Видеть человек может, например, через образ, тогда сила ничтожения
в этом виденьи выглядеть так – чтобы увидеть образ,
происходит (1) ничтожение мира, т.к. я выделяю одну вещь из всего мира, (2)
ничтожение предмета, поскольку я вижу его образ, и (3) ничтожение меня,
поскольку созерцание образа не есть полный психический процесс (Сартр. Бытие и
ничто. Пар.6).
Это ничтожение названо
свободой, поскольку мы вынуждены, самим устройством своего существа, совершать
усилия по ничтожению – то есть переводу в образ или
мысль, чтобы осваиваться в мире языка, в уже проявленном человеческом мире (что
уж говорить о том, что находится прямо перед нами – с ним мы соприкасаемся
только пройдя большие круги опосредования языкового мира и логического смысла,
которые далеко не сразу дают близь присутствия, возможность оформлять прямо то,
что с нами происходит, не запутываясь в усложненных мирах языка и несобственных
способах осмысления – ничтожение, но транслируемое, а значит содержащее муть заполненности). Отсекая те конструкты, что работают в нас
помимо нас, то есть не чисты в своем ничтожающем
рефлективном начале, так как не находятся «между», не проверены взглядом ничтожения.
Ничтожение может
подрывать и сызнова решать судьбу отдельной личности, оно через тревогу
вызывает человека на новое изменения себя. Невозможность остаться прежним ведет
человека к новой неизвестности, в то время как выстраивание себя негибким
образом, в виде образа и представления, неизбежным образом приведет к самоподрыву. Человек есть ничтожение, то есть его обращение
на самого себя есть виденье ничто своего положительного, своего кома
(слепленного в целое) человеческой выстроенной реальности. Это ничтожение –
есть основа рефлексии, основа отделенности и отделяемости
любого действия моего сознания от меня самого. Если для самого себя внутри сознания
не подводятся аргументы под деятельность, которую человек совершает, он вскоре
остановится в замешательстве по отношению к своему прошлому бытию (ибо
ничтожение было, но не столкнулось с самим собой, не посмотрела ничтожающими глазами на собственное ничтожение, то есть не
сформировало пространства внутри ничтожающей
тенденции по отношению к актуальной деятельности). Наше отношение к своему
бытию – это отношение ничтожения, появляющееся в форме отрицания или в форме
вопроса.
В этом смысле, наше
сознание неотстранимо от проговаривания, то есть
выстраивание некоей структуры того, что было, при этом к тому, что было, в этом
акте прибавляется некая пустота и прореха, благодаря которой появляется место.
Благодаря нему насчет прошлого нет состояния всё заполненности,
всё решенности. Тогда то, что мы называет границами
нашего мышления – можно назвать теми местами заполненности,
в которые по каким-то причинам сознание попасть не может, чтобы подорвать это
самое место и заменить более тонким образом устроенной сетки пониманий.
Заполнено место, в которое никак не может проникнуть сила ничтожение, всё
различающая.
Сартр проявляет сам
феномен ничтожения, в то время как этому ничтожению –
не только искусственный, вряд ли выдерживающий силу ничтожение проект
противопоставлен. Любой проект будет сломлен, если не впишет саму силу
ничтожения в себя, а также не учтет силу бытия, всё слепляющую воедино, в один
ком мира первоначального хаоса. Тогда бытие
должно понимается тоже не как нечто статичное, но как динамическая, то есть
поддерживающая сама себя во времени сызнова, сила сплотнения,
слепления воедино всего различенного – и в этом
смысле может служить более высокому ориентиру – светить через всё это светом
разума, принизывая междумирьем своей мысли (между
темнотой и светом обретающая свое место) несуществующего в бытии смысла.
Ориентиром мысли, как находить себя «между» мира. Ведь сплотнение
есть и в темноте невнятности и неведения, и в свете всезнания и всезаполненности, которые обе не крайности, но стороны сартовского бытия.
В каком же смысле
ничтожение становится основой человеческого проекта самого себя?
Ничтожение в виде тревоги
не может стать основой этого проекта, поскольку тревога есть состояние подрывное,
но не чистое, оно уплотнено неким неразличенным
чувством. Оно не стало еще началом чего-то живого, и человек здесь еще не начал
рождаться для мира. Он пересматривает и переправляет здесь свой проект, но еще
отделяет свой проект от самого тревожного состояния ничтожения.
Но это рождение нельзя
слеплять с идеей проекта. Слово «проект» – хорошо показывает, что в строении своего
мира человек делает это своими «руками» сознания, показывается как нечто
искусственное. Оно может при этом не предполагать целостного перестраивания человеческого существа, в том числе, собственного
тела (как необходимой части проекта, поскольку перед телом и его состоянием мы
несем ответственность – оно подсказывает, когда мы не до конца уверены в своих
смыслах, тогда мы не добились искренности, когда мы находимся в состоянии
обмана по отношению к какой-то части нашего существа, которое осталось за
рамками активной рефлексии – и потому служит ориентиром для мысли, чтобы она не
скатывалась в крайность ничтожения, которое без хода в новое есть чистое
разрушение, и грубое доминирование разума, которое не раскрывает истину, но ее
приспосабливает к себе, пусть самыми изощренными методами), поэтому может не
отделать состояния от бытийных данностей, слепляя, например, состояние тревоги
с состоянием ничтожающего самосознания, что может при
этом не испытывать подобных состояний, а могло быть использовать этот как
своего рода собственный инструмент настройки на мир – не только вырывания, но
слушанья мира (как например, Хайдеггер, когда говорит про зов).
Я хочу сказать, здесь не
хватает идеи некоего положительного. Отсутствие надежды не предполагает, что
ориентиров положительного у человека при этом нет. А ведь именно этот ориентир
и служит основой, на которой строится проект самого себя.
Ничтожение как тревогу
необходимо отделить от свободы ничтожения, которая отвоевывая свое место в отделении
от бытии, сохраняет себя как нечто при этом положительное, наличное, но не всё,
что есть при этом, а как нечто от него отличное.
Сама эта структура
отделения и отвоевывания не есть человеческий
детерминант, поскольку чистое ничтожение лишь достигается как отличное от
каких-либо представлений об том, что такое ничтожение. В повседневном мире
ничтожение слепляется с разрушением, либо отчаянным поиском смысла (как
определенные образы ничто), и часто шифруется чем-то менее радикальным, чем
само ничтожение в чистом виде.
Проект же вершится как
то, что использует силу ничтожения как метод продвижения, метод утончения своих
восприятий в попытке услышать мир, своего рода утончения сетки понятии, при
взаимодействии с миром, дающих некое пересечение – с миром «бытия», от которого
мы всегда отодвинуты и к которому стремимся – именно поэтому мы всегда уже
свободны – свободны от бытия, от самого этого всепоглощающего соприкосновения,
и вынуждены соприкасаться посредством языкового поля смыслов, усложняющихся
форм опосредования. Но парадокс языка как силы ничтожения в том, что создавая
новые пространства и всё дальше усложняя язык и концепции мира, ему всё ближе
удается его схватить – то есть быть в некоем ладу, находить не только поле
своей активности, но и поле пассивного восприятия полученного результата, где
получается нечто положительное – в отличие от воображаемого положительного.
Быть в ладу – цеплять не только устроение самих структуры сознания, задающих
некие состояния, но и быть восприимчивым целостным своим существом к тем
пространствам, в которых поселилась мысль, как местам существования – в которых
может озираться и пребывать, созерцая порожденные эффекты. Бытие будет
преследовать не только как деструктивная сила по отношению к своему бытию, но
сила удерживающая ориентацию на полноту, которая также служит источником
восприимчивости к тому, что было создано пассивными синтезами – не теряя
позиции чистоты ничтожения и продвижения.
Активное пробуривания своего бытия как ничтожающего
хочется в этой стратегии дополнить неким практическим выходом к более
восприимчивому к собственной изменяемости человеческому существу – которое не
только фиксирует факт своего изменения, но и созерцает свои перемены. Успевает
освещать светом чистого пространства – собственные черновые наброски, как некое
искусство.