Щепановская Сияна Витальевна

Санкт-Петербургский Государственный Институт Культуры,

Siyanasche@ya.ru

Мифотворчество мысли –

мифология истины и фактичность правды:

на стыке понятий (как бы со стороны)

// Доклад на конф. «Поиск истины и правда жизни в пространстве современной культуры» СПбГЭУ, 14 ноя. 2018

Аннотация:

Истина обретает себя в процессе вхождения в определенный тип творчества, включающий своё технэ, правда же появляется для нас в гуще повседневного, на стыке типов деятельностей, в мире фактичности. Мир фактичности же в свою очередь перерастает в научность, и понятия катастрофически смешиваются – таким образом, появляется необходимость переосмыслить обе сферы – мифологий и фактов – в новом философском горизонте: в горизонте процесса мифотворчества, объединяющего миф и факт.

Ключевые слова: мифотворчество мысли, мифология истины, фактичность правды, истина правды, технэ истины, проблема мастерства, психиатрия и гениальность, философия Нового времени, данность и ощущение

Истина (мифология) contra правда (фактичность): к определению понятий

Истина обнаруживает себя на вхождении вглубь дела или области как типа творчества, то есть того, что имеет своё технэ. И там, в глубине области, в гуще труда, обнаруживается некая особая истина, высвеченная инструментами ее постижения. Эти инструменты работают внутри некой особой мифологии дела, или области творчества.

Фактичность же появляется в пространстве смыслов в виде правды жизни. Правда всегда более жизненно нагружена, чем истина – в ней не только интеллектуальная истина выступает как искомая данность, но истина психическая и эмоционально-живая. Правда как страж справедливости и истина правды стоит на границе миров – и там ее место. Она не входит ни в один мир, не вникает не в одну мифологию, и только так сохраняет исконно свою позицию. Правда как источник фактичности, сформированной особой областью науки, не слишком очевидна, однако эти понятия продуктивны к взаимному понятийному резонансу. «Факт» – как общее поле схождения, стык понимания из опыта – это не истина.

Истина не практична, она повторяема, и даже стремится к воспроизводимости. Но есть общеценные истины. Например, чувство того, что те границы, которые расставлены в области-деле, которому принадлежит осуществляемая в данный момент деятельность, когда-то были расставлены и сотворены. А также, что есть безграничье, но в нем нет коммуникации, а значит, в конечном итоге, невозможно постижение – и это лишь внешний взгляд на истину границ, и в противоположность истины коммуникации, как у К. Ясперса [1, c. 231], тоже существуют.

Истина философа – не истина правды?

Здесь можно было бы поспорить, что общеценные истины, предъявляемые философами, и являются областью правды, ибо философия стоит на границе и метафизическом стыке, задавая ключи пониманий. И отчасти это справедливо, когда мы говорим о ее роли, но не ее лике – ибо письмо творца не лишено почерка, и поэтому едва ли столь последовательное движение вглубь может породить что-то, кроме истины – разве что в смысле философии как социального института или как коммуникативного поля, но не области-дела, или особого труда.

Однако, едва ли это так: за кажущейся объективностью скрываются эстетически разнящиеся миры [2, 89-102], пестрящие своим неединообразием. И, конечно же, философия чуть ли не очевиднейшим образом, после разного рода искусств, предъявляет миры и карты исторически-фантастического, и именно поэтому может иметь прогностическую силу, то есть силу будущности и энергию свершений. Поэтому приходится изгнать мысль в лике творящей фактичность, и поставить ее поодаль от факта правды, и включить ее мифотворческую силу, развернув одну из возможных мифологий истины.

Мифологий – изобилие, путь – один: от многообразного к единому (на уровне философском)

Истинное – в осуществлении теоретической задачи в опыте таким образом, что опыт сам открывает собой нечто новое, выходящее за рамки теоретически построенных представлений. Ведь истина – не данность, истина проявляется в ясности и озаряющем мгновении, и ей некуда больше просветить, как на поле непознанного, которое в свою очередь оказывается порою тяжелее отыскать, чем самоё несокрытое – поэтому требует особого дела, и рождающегося в нем мастерства. В дело входит сознание, отказавшееся от представления кажущейся многообразности мифологий, в которые все якобы возможно включиться. Того, представления, которое не показывает, что это ложь или соблазн того, что как будто бы все пути открыты для каждого, и любой путь – твой, но увы, это не так. Ключи не всех мифологий, стилей жизни и корней национально-кодового узора у меня в руках, и даже могут быть мне как-нибудь доступны. Способность обозначается личным почерком, распахивающимся в процесс ментального танца себя с многообразным, этот почерк стоит еще приручить! Обозначим это как путь ученика, поскольку у него есть фигура учителя-идеала – то есть, включенность в одно дело как минимум дважды, а значит – и многожды.

Умению стать таким учеником, что способен учится у всего (многообразного), ещё надо научиться. Тот метод, которым он будет учиться у всего, будет отличен у каждого ученика «всего» особенным образом. Это можно сравнить с образом человека Возрождения. Только эта многоплановость берется также в контексте стиля изложения мысли, философского текста у различных культур и эпох, и принципиальной способности их совмещения в одной личности.

Мифологий, может быть, и изобилие, но путь истины обретается только путем вхождения в свое дело (в распахивании стиля своего мастерства на весь «мир», формировании инструмента, которым будет мастериться идея, уже как будто немного отдельно от своего творца). То есть, истину будем понимать здесь – как процесс перехода от учащегося в мастера дела. Вследствии сего, истина – это еще и истина какого-то технэ, стремящегося к своему совершенному действию, ставшего искусством – то есть, к поиску нового мастера.

Тэхне на пути определения мифологии истины

Как соотносятся тэхне и искусство дела в творческом смысле? Искусство дела [2, c.103-104] как дело творца отличается источником мотивов делающего работу. Тэхне – это отсутствие глобального вопроса, и смотрение вглубь ограничивается промежуточными целями, не затрагивающих систему в целом, и это периферийность – счастье человека, тэхне – это то, во что человек входит как в мир. Истина же искусства дела хранит в себе непроницаемую темноту, и  из нее прокладывает свой путь – оно неэффективно на живых мирных полях, но действенно глубиной проживания и эффектом, который в принципе выбивается из естественного рабочего ритма. Эта грань – высвечивает истину правды, которая далеко не всегда предстает в обнаженном виде, и часто прячется за кольцами мирских забот. Метафизическая граница скрывает страх некультурного, разомкнутого, неэстетически-природного, невозделанного бытия. Но искусство всегда эстетично: за обрамкой слов оно несет в себе начало предела, который кладется в эту дикую основу, и дерзает сделать из нее либо безобразное, либо гениальное – это шедевр, который несет в себе прожитую до основ игру разрыва работы и ее творца. Отчуждение – основа гения, и поэтому гениальность отчуждена, темна и так внутреннее ужасна. Но именно ее наличие говорит о возможности истины (а не правды): самые темные вещи дано высветить самому яркому пламени – пламени центра и мифологическому образу солнца, который в современной перспективе замечает себя в других и так видит свое искусство как спасение и как выход – а не как гибель (на которую обречен одинокий творец).

Истина – это страдание, это выстраданное, это накопленный потенциал трагедии, которая в своем истоке стартует как игра, и излишне театральна. Но то, что изначально кажется целью – оказывается распахнутостью и провалом в совершенно некультурное как таковое, бездной, требующей как бы некоего «замыкания» обратно в цельность – в конкретной объективности это доносится в форме новой выстроенной рациональной победы. Так и со страданием, как аффектом и особым пафосом произведения: страданию должен быть положен тот предел, который прекратит дурное, бесконечное порождение (негативный термин Гегеля «Науки логики» [3, 232, 252-253]), уже – или ещё не способное накапливаться, и требующее своего собственного разрешения конкретности, выдачи понятийных схем.

Психиатрия и гениальность в контексте стиля текста

Вторая тема здесь, характерная для мифотворчества в текстах XX в. – это тема гениальности и психиатрии, предъявленной, например в книге «Тотемизм сегодня» Леви-Стросса [4, с. 24]. Факт нормальности и понятие гения смотрят друг на друга здесь враждующим взглядом, и психиатрия может порой так формулировать свое дело, что при определении безумия подчинять уже самого гения некоему диагнозу – что, конечно же, вопиющая несправедливость, хотя имеет свое основание. Однако, с точки зрения, например, Юнга Г. в «Психологии и алхимии» [5, с. 77-78] – гений сам включает новые регистры в своё мировосприятие, в то время как безумец в какой-то момент не справляется со своим восприятием, аффект становится выше субъекта не как благодать, а как болезнь (то есть, образы жуткого, безобразного, мифология ужаса). Но искусство и здесь выступает спасительной энергией творца: она переподчиняет ужас, играет или танцует на нем, делает его ценным и таким образом берет над ним верх. Вершины могут быть построены на любой цветовой палитре, лишь бы кисть была смела и имела свой почерк – источник гениального глаголет как средоточие, обведённое кругом.

Образ, который мы находим в описании сновидений Юнга на данный мотив – это сад с фонтаном, или «розовый сад философов». Чтобы проникнуть туда, нужно пройти достаточно пугающую преграду – щель вниз, пропасть, «пролезть через узкое отверстие» [5, c. 77], попасть в океан бессознательного. Сначала индивидуальность – это незнакомое не-я, и задача проникнуть в него – втиснуться в узкую щель, которая раскроет перед нами сад, или пример монашеской архитектуры, которая в центре традиционно имеет умывальню. Центр воды – это символ вечной жизни, которая постоянно возобновляется.

Об определении мифотворчества мысли

Мифотворчество мысли является тавтологической особенностью выраженной идеи, обнаруживаемой в конкретике реализующейся актуально природы мышления. Поскольку истина проявляется через особую мысль, не обязательно философскую, а просто выраженную мысль (мы знаем понятия мысль художника, музыкальная оконченная мысль и т.д.). А сама мысль имеет свойство того мифа, через который она имела силу выстроиться, и, может быть, даже стать объективной, некой новой формой. Рассмотрим действия этого феномена на примере концепта «тотемизма» [4, c. 25]. Идея тотемизма обрела свое живое понятие в начале XX века – это был мифотворческий всплеск, где это понятие было большим, чем символ. Тотемизм как понятие, вокруг которого выстраивается мифология истины, являлся проекцией ментальных установок – но до тех пор, пока эта мысль не могла быть высказана. Он был придуман как атрибут «второй природы» [4, c. 27], от которой нет надежды освободиться, человек обретает себя в единстве с первобытными регистрами своего состояния, сказывающегося на его более совершенной поверхности мышления. Таким образом, мифотворчество – это мышление, с развитыми регистрами восприятия и воображения в себе, включающих одновременно гносеологический и онтологический момент мышления.

Хаос как символическая эмблема мифологии истины

Но так ли мифология и факт противопоставлены? Разве не фактическое – идёт после записанной теории, а мифология, наоборот, опирается на устную речь [6, с. 17-21]? – и поэтому скрепляет рассказ случайными повторами и отличительными именами – сохраняя при этом актуальность для присутствующих, связь с повседневным и конкретным контекстом бытующих предметов. Факт же теоретически выстроен и даже, можно сказать, терминологически нагружен: то есть, без терминологии фактичности как таковой нет, это продукт научного различения. В этом смысле идея Бэкона Ф. и в целом атмосферы, царившей в Новое время, о построении новой науки оказываются последовательным продолжением философии фактичности, развернутой на мир в целом. Здесь субъект характерным образом оптимистично настроен относительно ясности, поскольку может себе позволить опираться на данности как на некое целое, в котором требуется лишь последовательностью прикладываемых усилий и усердным старанием добывать ясность относительно вещей – всё более и более.

Труден мир другого толка: он неясен сам по себе, его факты с нарастающей подробностью превращаются в мифы: в необъятность мифологии. Такой мир по внутренней атмосфере очень дик, даже если внешне цивилизован и нарочито благоустроен (образ такого государства являет «Левиафан» Гоббса, сдерживающего дикие инстинкты). Даже можно сказать, именно это нарочитое закрепление за вещь сигнализирует об утраченности подлинной вещности, и всюду за усилиями благоустроения виднеются следы мифа и воли, всё большей утраты мира правды, - и это темные времена, на которых божественная игра души может проявить свои качества в виде истины благоустроения – в области ли науки, начиная исторически, например, с Бэкона Ф. в «Новом органоне», или в области общественной организации, что является основной проблематикой социальной и политической философии, существующей как философская дисциплина и по сей день.

Если мир темен, а человек пытается благоустроится – он может искать только свою истину, то есть свой миф (чем заняты исследования культурного бессознательного, начиная с Юнга К.), или свою утопию (Т. Мор «Утопия», Т. Кампанелла  «город Солнца», Ф. Бэкон «Атлантида», Хаксли «Остров» и др.). Почему постмодернистский подход, объединяющий различных философов XX в., заключающийся в несвязности практики реализации идей (например, политики, типа моральности и др.) и самой теории познания, может оказаться недостаточным в ответе на поиск истины, и не приносит удовлетворения на этом поприще?

Может оказаться, что это происходит оттого, что критическая мысль не может ограничится описанием, а постмодернистский стиль (стиль Ж. Деррида, к примеру, в тексте «Голос и феномен» [7, с. 24-40]) является сам в первую очередь демонстрацией того, что происходит в сознании современного человека – а именно, хаосом значений. Однако, является ли хаос значений информационным хаосом во всей полноте своей проявленности, подобно большому городу, или же природным – подобно окруженностью природой и всем естественным, в любом случае, такое хаотическое начало по своей природе мифологично. Такое равное отношении к природе и культуре оказывается по другую сторону того, что называет трансцендентальным единством апперцепции И. Кант в «Критике чистого разума», или, имеет общие основания для осмысления «третьего» в их отношении духа в «Феноменологии духа» Г.В.Ф. Гегеля.

Предъявленность мифологического требует своей отчетливости как принадлежащей одной мифологии, которая в этом случае не дана, поскольку перед нами лоскутное оделяло идей. Мифология никогда не дана, поскольку по своей сути является устно-речевой формой глаголящей мысли, стоящей за последовательно выдаваемой стратегией. Она обнаруживает себя как история, и исторична не логически, а фактически, но фактичность ее не является метафизической данностью, а предстает как ускальзывающая. Подобно мерцающему, изредка появляющемуся острову, или разжиганию ритуального костра, пламени (о мифологии которого подробно пишет Г. Башляр в «Психоанализе огня»), вокруг которого свершится сказ о мифе в качестве устного события.

Мифология истины может выступать только как какая-то одна, то есть нечто нематериально, но сознательно крепкое и единое, такое, на котором многообразие терминологий-имён может существовать. Находится это единство как фактичность – а значит, в этой философской позиции проступает основа новой данности, и мистический регистр мысли начинает отходить на второй план, постепенно вытесняя истину – правдой, а явления истины – ясностью данности как опыта, где опыт нов и сам по себе удивителен в своём явлении прояснения. Так Бэкон Ф. имеет опыт, и идет в него путем пчелы, преодолевая идолов, искажающих искомую данность.

Фактичность есть особая аскеза – аскеза классиков, аскеза ясности и открытой жизни факта. Факт не претендует на миф, но едва ли говорит о сути дела тот, кто считает, что сам акт искоренения мифа присущ фактичному идеалу мировосприятия. Он вписывает миф в подоснову, и как само прекрасное, эстетически совершенно на ней существует. Это действительно так: искоренение же мифа наоборот уже не присуще творцу мира фактичности (трагическим примером тому служит социологическая концепция О. Конта), поскольку он не понимает роли мифа (пусть понимая его полезную функциональность), а значит, уже лишен ясной данности, актуально воспринимаемой и разделяемой сообща – например, «перепиской учёных».

Противоположным мифотворчеству является фактическое, которое различает поступок и восприятие, но не разделяет их, и тогда получается, что они действуют вместе. Однако, чтобы получить точно определение, необходимо их сначала разделить. 

В мифотворчестве мысли же, наоборот, присутствует единый путь их действования: соединение мифологии «голоса» и авторской динамики «письма» (Р. Барт «Удовольствие от текста»), или наделения термином (феноменология понятий – как разума (в «Феноменологии духа» Гегеля), так и чувства в «Феноменологии тела» М. Мерло-Понти). В таком соотношении разделяется мифотворчество на условные подгруппы: как голос и как письмо-буква-термин.

Мифотворчество – это поверхность, или глубина вещей?

Необходимо произвести здесь апофеоз поверхности, показав её несвязность с понятием «поверхностности», приблизив её к понятию факта. Поверхность, как утверждает Ж. Делёз, значима: «самое глубинное – это кожа» [8, с. 17-22, 46]. Но если откинуть современные тенденции, можно было бы столкнуться с этим напрямую, а именно, во «времени мифа», вынесенный на поверхность опыт – это результат глубинных работ движения к универсальному истоку мысли, которая может предъявить особое мастерство только через письменность – в качестве культуры мысли. Главный вопрос тогда: как проявлять поверхность так, чтобы она оставалась тем, чем она является, а именно, результатом погружения в опыт, в качестве вынесенной на поверхность фактичности. То есть, чтобы поверхность имела смысл.

Можно выделить две трудности, возникающие на этом пути:

1. Глубинное, отрываясь от выражения, теряется, выносится вовне в виде рационального, «иссушенного» от ощущения тезиса – происходит трансформация глубинного до неузнаваемого, формальная власть буквы над словом.

2. Ощущение актуально сохраняется, однако оно не находит достаточно ясной, фактичной формы, и обретает скорее художественное выражение. Вершина мысли у Канта в «Критике Способности Суждения», где смыкаются идея голоса субъективного и объективных форм содержания, отсылают к «силе» судящего. Так ощущение не претерпевает трансформации, однако не находит достаточно адекватного продолжения себя, и застреёт в недопроявленном, но именно там раскрывается как само восприятие.

Можно вынести такой вердикт: это две погрешности, через которые творчески переходя, может обретаться фактическая, искомая поверхность «самих вещей» [9, с. 18]. Проблематика самих вещей может появляться на твердом основании, на уверенности в данности (присутствии исторического мышления), в то время как силы современности, без опоры на прошлое, подрывают эту уверенность, как будто бы сама упорядоченность лишает мысль всякого дополнительного пространства, и теперь более не на что направить свой взор. Это типичная позиция хаотически-информационного паразитизма, лишенного желания глаголить нечто стоящее, потому что для этого требуется дополнительное усилие уверенности, идеи, классичности, на чем можно было бы выстоять как на некоем состоянии. Боязнь или сознательное избегание данной определенности рождает очень странную мысль, которая пользуется словами, но в полном смысле слова, конечно, не говорит.

Страсть говорить, наоборот, рождает ясность факта, и таким образом, распределяет отдельные истины по их областям, где виднеются различные стратегии движения вглубь себя. Их ещё можно назвать индивидуальные исторически способы мысли.

Фактическое по сути удерживает общее поле смыслов, понятий, приоритетов – то есть, отвечает за чёткую систему ценностей. Если общие понятия существуют в своей определенности, у мира нет проблем с пониманием наличия разных, уникальных открывающих стратегий истины [2, с. 219-224]. Если же в данности общей «положительной» правды нет, то ясности в мире не возникает. И уже сложно выстроить четкую стратегию различения определений, поэтому поиск правды становится трудно различить с путями истины. Мы оказываемся в некоем хаосе определений, софистическом множестве, где одно мнение о реальности ничем не отличается от другого, но такого же по сути мнения – так факты отступают, смешивая становление и данность – тогда понятийная игра как бы проступает в самой данности. Примеры таких миров мы можем встретить у Ж. Делёза, Ж. Дерриды и Р. .РРРррБарта, чьи философские произведения организуют миры из текста, то есть информационного беспорядка. Но эта тенденция не однозначно современная. Даже желание обустроить всё в ясности в проекте позитивной философии О. Конта, Г. Спенсера, а также философов науки К. Поппера, Т. Куна и т.д., оборачивается удивительным образом нецельным миром, который в их проектах обнаруживается, то есть как смешение становления и данности.

А Новое Время предъявляет именно «светлый», ясный мир, четкость которой является выстроенной на природной упорядоченности.

Таким образом, мифотворчество природы предъявляет мир ясного факта; но стоит отметить, что это же свойство касается абсолютно всех мистиков: их порядок строится не на хаотическом, а на природном – то есть ощущениях жизни, и души, а не на состояниях воображения или ментальности, отделенной от природы как основы, то есть истинного ощущения. Если сомнению подвергается истинность ощущения, о какой классической, цельной мысли может идти речь? В этом кажущееся сходство разносится, предъявляя достаточно явное отличие: ощущение, неспособное быть непсихологичным (а феноменально данным), может быть захвачено хаосом психологических наслоений, а может проступить как чистый, личный, искренний опыт. В этом аспекте религиозный мистицизм Возрождения и наука Нового времени даже вполне сопоставимы в том смысле, что подспудно и опосредованно выполняют общую задачу – развить метод особого восприятия, основанного на ясности ощущения.

Итак, ясность мысли может строиться только на психической чистоте, несмешанности акта души с ее состоянческими наслоениями: тогда появляется истина – как факт действия, как актор данности, как музыка узнанного, явившегося порядка.

Это – чистота внутреннего истока (будто реки [10, с. 12-15]) – по идее, то есть, в идеале.

 Хочу закончить статью поэтикой слова, образным выражением мира, яснее всего открывающего истину факта как знающую свою данность, имеющую «миф» как миры, но и как некую мифологию. Попробуем набросать это так.

Миф ощущения: мир природной идеи

Мифотворчество – то, что творит, как мир – это не совсем моё, наше творчество, это что-то большее...

В каком нужно быть состоянии, чтобы рассказывать миф как обычную историю? В обыденности миф сразу свершается как-то, ускальзывая от науки исторической. И здесь нужно дойти до такого уровня, в котором символическое, любой знак – гармонично продолжается как часть мира, то есть необходим определенный уровень сознания-восприятия как части мира, некоего целого, продолжающегося, имеющего свой ритм, голоса – музыку, тональности. Таким образом, простота уже «данного» мира должна еще быть восстановлена.

Где «простой» мир начинается, и почему его жизнь может оборваться и подмениться? Как поддерживается сознание природно-естественного мира, – для мысли, ввернутой в принципиальную не-мирность?

Или как эта мысль уже существует в таком «простом» мире – чистым в непрерывности – и символическом? Простота – основа мира ощущения. Какова философия связки «и», а не «но», «а», «однако»? В мире, где этот принцип пытается быть применен, то есть мир построен на связке «и», получается, существует и то, и другое. Без конфликта, они на первых порах как бы повисают – их символ неуловим сетками понятий [11, с. 55-56]. Как у дерева рано или поздно разворачивается крона, и иначе не может расти ствол, так мировоззрению, ищущему своих собственных именований и даже концепт собственного языка, в какой-то момент нужен мир (с его полянками, криками детей, звуками, проносящимися словно стаи птиц или животных). Мир: когда любовь к звуку озаряет должную внимательность, дистанцию, наблюдательность – по отношению к символическому – так вдохновение и ум черпают смысл от тела и его местоположения, так заново рождается совсем новый мир.

И только в этот момент понятие «атмосферы» события мысли –  четкости ясного факта и стратегии различных истин – становится тем искомым чудом, где каждому уже дан набросок не просто способа, а именно пространства  своего мира, но, при этом, никому не «дан» мир.

Шедевр, которого ждет каждый автор, пишется, когда человек превращается сам в свой мир, соединением и растворением мысли в собственном мире: в мире ясных ощущений, полном несобственного фактического, а значит, уже пригодного для мифотворчества мысли.

Это ещё не дворец, но это место, на котором только может он появится. Это его местность, и его природное окружение  –  реками, горами и морем, полями и лугами, на которых видны королевские, а не какие угодно, цветы. Королевство духа делает выбор, питается верой сполна, и потому имеет подлинный опыт, достойный классической мысли.

Список литературы:

1. Ясперс К. Смысл и назначение истории (сборник). М, 1991

2. Хайдеггер М. Бытие и время, М., 2011

3. Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т.1. Наука Логики. М., 1974

4. Леви-Стросс К. Тотемизм сегодня. Неприрученная мысль. М., 2008

5. Юнг К. Алхимия снов. СПб., 1997

6. Ong W. J. Orality and Literacy: The Technologizing of the Word. London, New York, Methuen, 1982

7. Деррида Ж. Голос и феномен и другие работы по феноменологии Гуссерля. СПб, 1999

8.  Делёз Ж. Логика смысла. М., 2015

9. Корнев В. Философия повседневных вещей. М., 2011

10. Лебедев А.В. сост. и пер. Фрагменты ранних древнегреческих философов. Ч. 1. От эпических теокосмогоний до возникновения атомистики. М., 1989

11. Щепановская С.В. Сквозная онтология слова: от творческих глаголов до вершин поэзии. Маг. дисс. СПБГУ, 2017