Щепановская С.В.
Синтез научного и поэтического в мифотворческой мысли и
преподавание философии детям
Доклад на научно-практическом семинаре центра
«Philosophia iuvenalis. Преподавание философии детям»
РГГУ, Институт Философии человека, 23.12.2019
опубл. в материалах ДПФ-2019
Ответ мифотворческой мысли на стереотипы о преподавании философии детям:
В стихийности конкретного мыслителя проявляется его собственный миф. Философ учит культуре мыслить.
Нет необходимости ставить в иерархию научную или более стихийно ницшевскую мысль – это просто разные методы мышления. В так называемом поэзисе, стихийности мысли есть своя тонкость, дающая ей ценность в качестве стиля исследования.
Метод философствования возникает в тот момент, когда мыслящий увлекается своим и отвергает не своё – и т.о. философ или человек как личность становится уникальным, характерным – приобретает своё лицо в соотнесенности, не в оторванности, от своего «я», которое встает от него на неком отстранении (в отличии от скорлупы лица).
Но когда связь я и лика разорвана – данное лицо предстает как бы голым, персонаж, её носящий, приобретает характерную символическую наготу, отсутствие второго дна, которое всячески блокируемо его лицом, дабы последнее не было потеряно. Хрупкость такого лица также характерна: ведь она удерживаема исключительно искусственно, насильственно для самого же адепта такой личности. В этом отношении, важен не род деятельности, но особый способ к ней причастности. Включенность в «своем стиле» в любой род человеческого труда (где необходимость лица проявляется в своем максимальной требовательности и потенциале) даёт пространство для сознания я, которое находит свой наблюдательный пункт. Может быть, это место для иронизирующего Сократа? Во всяком случае, юмор – как манифестация иронии – побеждает как напыщенность любого серьезного мига в мире ролей, так и дает адекватность себе с точки зрения архаического мира леса, по ту сторону слишком человеческого.
Это – про индивидуализирующий путь, когда мы становимся стать адекватными чему-то архаическому – чутье архаического в нас значит заведомо присутствует.
Также и свой метод мышления раздвигает границы лика философа (он, к сожалению, также скорлупеет, а не должен был бы…) и проявляет его место не только в ряду вещей, но в выбитости из них, то есть как отстоящее от детерминистического порядка. Мир свободы начинается с поиска своего места в бытии (а не в мире). Среди идей и вечных истин.
На этом пути встречаются некоторые стереотипы самих философов – по отношению к другим людям (как чуждым), по отношению к самим себе как адептам философского знания.
Поэтому стоит немного поговорить о существующей проблеме философов с саморепрезентацией.
Это их внутренний путь – состоящий из двух диалектически сменяющихся и иногда синтезирующихся стратегии – социализирующего и индивидуализирующего путей философа.
Социализирущего пути, означает – пути выражения, деланья объективным своего индивидуального, встраивание в традицию (порой очень полезное). Индивидуализирующего же – пути в себя, к своей субъективности, именно тебя волнующим противоречиям.
Проблема передачи философского знания оказывается проста: чем более ты уверен, что они тебя понимают, тем лучше они тебя понимают. Потому что проблема не в самой неспособности понимать, а чаще всего, в дерзновении решиться понять, войти в собственное понимание. Именно этому и учит философ. Он приоткрывает вход в собственный логос – он один, но у каждого вход свой.
И почему же нам кажется, что нужно дарить этот путь детям? Потому что в более открытом состоянии встречаясь с культурой практикой, а именно такой является занятие по философии – ребенок видит, что в социальном пространстве, между и среди людей, можно являться собой и иметь свои представления не только невербальные, но и выраженные словами.
И не только наделять ценностью то, что дают взрослые, но и создавать что-то своё в культуре. Здесь, выходит, вхождение в культуру обеспечивается приобщением к интеллектуальной культуре.
В этом отношении, развитие мышления как обучение культуре мысли стоит на ряду с развитием художественных или музыкальных способностей. Человек учиться говорить красиво, веско, понятно – но не опираясь на приходящие стереотипы, но на общечеловеческие ценности. Он меньше блуждает по этому миру и менее подхватываем теми волнами мира, что ему не к лицу. Поэтому его лицо становится красиво с точки зрения мысли леса по ту сторону человека. И по эту сторону образов, материи идей.
Люди падучи на всё новое, но сколько раздора в их сердца приносит эта нагота, новизна, лишенная всякого смысла, кроме нее самой? Она разбивается о жизнь, которая ближе к лесу, красоту которого нужно ясно видеть и продолжать ценить, несмотря на весь прогресс цивилизации (её развития тэхне), культуру (которая возделывая себя именно в гармонии с природой ищет свою красоту, в гармонии с ее законами, но не с законами здравого смысла). Природа себя не навязывает, и у нее нет желания себя продать, как у предметов, с помощью которых нас в мире покупают. Детей… ведь тоже покупают. Мы бы хотели вырвать их из рук торговцев хоть на какое-то время, чтобы они оглянулись и обратили внимание на мир, в котором они живут – на ту таинственность, из которой он сплетен, и ту созидательную роль, которую человек может играть в мире, отделяясь от мира вещей.
Конечно, мысль пролегает вне возраста человека, это способность «человека вообще» – как художественный, музыкальный или другой творческий талант. И это ещё один аргумент «за» развитие мышления в детстве: интеллектуальные способности следует развивать с юного возраста. В первую очередь, это связь с собой, которая не диктуема с помощью возрастных изменений. Талант к мысли – такой же талант, как к художественным способностям, однако, поскольку выражать свои мысли в той или иной степени нужно всем, в некотором отношении мысль (философия) не столь элитарна, она более универсальна.
В академической среде есть несколько основных практик, сделавших философию – университетской дисциплиной. Это схоластическая школа в десятки веков, её герменевтическая ипостась в современности – конечно, в более частных моментах в них нет почти ничего общего, но в качестве университетской практики чтения и интерпретации они поддерживают уровень академической культуры. Также исторический метод, как научный метод философии взятый за основу Г.Ф.В. Гегелем, то есть преподавание истории философии – как истории города в школах и т.д. на примере московского кружка по философии мы видим, что дети способны мыслить значительно раньше, чем принято считать.
Основной навык философа, вызревающий годами через занятие философией – это создание для учеников пространства мысли, быть сосредоточенным и вести свою мысль.
Здесь также возникает несколько стереотипов. Что такое «своя» мысль? Это что – навязывание? Философ очень далек от морализаторства и внедрения своей идеологии – ведь таким образом его пространство мысли не открыто, а замкнуто. В него можно попасть, только приняв все мыслительных предпосылки, а философское знание должно оставаться беспредпосылочно (или точнее сказать, эти предпосылки не взяты извне, они кореняться в самом человеке – тут речь идет как об объективных сторонах человека вообще, так и о субъективном, которое следует развивать), если его задача – открытие и развитие мышления его учеников. Поэтому свои предпосылки он осознает, а значит, в вечном сомнении относительно них (в вечном вопрошании, а что они такое?). Поэтому философ – ни в коем случае, не морализатор. Пусть хотя бы шаман. Ведь то, что происходит с шаманом – таинственно и неизвестно для нас, это приоткрывает нам область бессознательного, в которую мы как мыслители пытаемся войти с помощью проговариваемой озарившей нас идеи, то есть, из собственного на то основания.
Когда мыслитель собирает своё мышление близко к себе, он не навязывает его. Он сам становится ощутимее, он не раздут, он становится как бы меньше. Человек как знающий границы своей мысли – интересен не поскольку, он бесконечен, а поскольку конечен – но в бесконечности. То есть, в обретаемом синтезе иррационального, научного и поэтического.
Философ делает одну вещь, из-за которых он не заменяем никем другим: делает объективными высокие вещи, они становятся не неприкаянным мерцанием звезд, но созвездиями. Идеи в философии имеют свои названия и структура их значима, за счет этой практики мы в мышлении ориентируемся как в звездном небе.
Философ
делает своим предметом иррациональные вещи – и находит для них ключи
рациональности, исток бесконечной созидательности ментального, а также пути в
разумное даже в состоянии "детском". Человек не всегда даже хочет
заглядывать в своё детство — как приятное прошлое, "лесное" сознание
и логику ещё онтологическую: "по ту сторону человека". Он, бывает, и
не знает его таким... А мог бы "знать".
Ведь чем выше рациональное взлетает вверх, к теоретической своей вершине, чем
более тонок и неуловим его предмет – тем глубже видно для него само
иррациональное, первоначальное, нерасчлененное — в особом свете – возможно,
видно для него впервые.
Тонкой иллюстрацией перевода в слова заведомо бессловесного, но вместе с тем того, чего без слов и не бывает — пусть явится стихотворение поэта Ульяма Б. Йейтса «Ушко иглы»:
«Весь этот бурный бытия
поток
Сперва в ушко игольное протек.
Все, что на свет рождается из тьмы,
Должно прорваться сквозь ушко иглы». [1].
Метафора «угольного ушка» – тонкое усилие мысли, трудноуловимый вход сосредоточения, которое дает вход в то, чего мы ещё не знаем за счет усилия понимания того, что перед нами, но в ином ракурсе, чем есть в обыденном мировосприятии, где суета заменяет все движения души, и даже неспособна на страсть, ибо растрачивает себя на не стоящие внимания мелочи обыденного ума.
И вправду, лучше хотя бы шаманизм, чем морализаторский шум. Но тот фон, что в лесе или в шаманском бубне обретается, служит только пространством для появления своего голоса – который уникален только в этот миг, и не за счет чего-то, ему не нужно оправдываться, он сам чувствует бесконечное невыразимое в своем существе, которое говорит эти удивительным, так не похожим на мой привычный, голосом.
Тот научный рационализм, строгость и точность наук – это вескость слова, которое грезит не о мечте, но о бытии, имеет не только черты доказательного философствования и регистрации внутреннего наблюдения (то есть, не того, что происходит с предметами, но с в первую очередь с нами, и с предметами в том числе).
Приблизить к себе, сделать ближе к себе – не значит, что мы должны взять это на себя, обвинить себя во всех совершенствах мира или в особом устройстве этих идей. Мы их всего лишь созерцатели, которые стремятся выразить то, что им приходит в качестве идей, наиболее близким к ним самим образом.
Мифотворчество идей нельзя понять, зная только одного или нескольких мыслителей – но только достаточно большую их совокупность – нужно знать то, что возносясь над индивидуальным, формирует коллективное.